|
|
Гай Светоний Транквилл. Божественный Август (часть 3)
41.Щедрость по отношению
ко всем сословиям он при случае выказывал не раз. Так, когда в александрийском
триумфе он привез в Рим царские сокровища, то пустил в оборот столько монеты,
что ссудные проценты
сразу понизились, а цены на землю возросли; а впоследствии, когда у
него бывал избыток денег от конфискаций, он на время ссужал их безвозмездно
тем, кто мог предложить заклад на двойную сумму. Сенаторам он повысил ценз
с восьми до двенадцати сотен тысяч сестерциев, а у кого такого состояния
не оказалось, тем он сам его пополнил.
(2) Народу он то и дело раздавал
денежные подарки, но не всегда одинаковые: то по четыреста, то по триста,
а то и по двести пятьдесят сестерциев на человека; при этом он не обходил
и малолетних, хотя обычно мальчики допускались к раздачам лишь с одиннадцати
лет. При трудностях со снабжением он часто раздавал гражданам и хлеб по
самой малой цене или даже даром, а денежные выдачи удваивал.
42. Однако при этом заботился
он не о собственной славе, а об общем благе: это видно из того, что когда
горожане стали жаловаться на недостаток и дороговизну вина, он унял их
строгими словами: "Мой зять Агриппа достаточно построил водопроводов, чтобы
никто не страдал от жажды!"
(2) В другой раз, когда народ стал требовать
обещанных подарков, он ответил, что умеет держать слово; когда же толпа
стала домогаться подарков не обещанных, он эдиктом выразил порицание ее
наглости и бесстыдству и объявил, что подарков не даст, хотя и собирался.
Такую же твердость и достоинство обнаружил он, когда узнал, что после его
обещания раздать подарки много рабов получило свободу и было внесено в списки
граждан: он заявил, что кому не было обещано, те ничего и не получат,
а остальным дал меньше, чем обещал, чтобы общая сумма осталась прежней.
(3) Однажды во время сильного неурожая, от которого трудно было найти средства, он выселил из Рима всех работорговцев с их рабами и ланист с их гладиаторами, всех иноземцев, кроме врачей и учителей, и даже часть рабов. Когда же снабжение наладилось, он, по его собственным словам, собирался
навсегда отменить хлебные
выдачи, так как из-за них приходило в упадок земледелие; но он оставил
эту мысль, понимая, что рано или поздно какой-нибудь честолюбец снова мог
бы их восстановить. Однако после этого он умерил выдачи так, чтобы соблюсти
выгоды не только горожан, но и землепашцев и зерноторговцев.
43. В отношении зрелищ он
превзошел всех предшественников: его зрелища были более частые, более разнообразные,
более блестящие. По его словам, он давал игры четыре раза от своего имени
и двадцать три раза от имени других магистратов, когда они были в отлучке
или не имели средств. Театральные представления он иногда устраивал по
всем кварталам города, на многих подмостках, на всех языках; гладиаторские
бои — не только на форуме или в амфитеатре, но и в цирке и в септах
(впрочем, иногда он ограничивался одними травлями); состязания атлетов
— также и на Марсовом поле, где были построены деревянные трибуны; наконец,
морской бой — на пруду, выкопанном за Тибром, где теперь Цезарева роща.
В дни этих зрелищ он расставлял по Риму караулы, чтобы уберечь обезлюдевший
город от грабителей.
(2) В цирке у него выступали возницы,
бегуны и зверобои: иногда это были юноши из самых знатных семейств. Устраивал
он не раз и Троянскую игру с участием старших и младших мальчиков, чтобы
они по славному древнему обычаю показали себя достойными своих благородных
предков. Когда в этой потехе упал и разбился Ноний Аспренат, он подарил
ему золотое ожерелье и позволил ему и его потомкам именоваться Торкватами.
Однако ему пришлось прекратить эти развлечения, когда оратор Азиний Поллион
гневно и резко стал жаловаться в сенате на то, что его внук Эзернин тоже
сломал себе ногу при падении.
(3) Для театральных и гладиаторских представлений
он привлекал иногда и римских всадников, пока сенат не запретил это декретом;
после этого он один только раз показал с подмостков знатного юношу Луция,
и то лишь как диковинку, потому что он был двух футов ростом, семнадцати
фунтов весом, но голос имел неслыханно громкий.
(4) Парфянских заложников,
впервые прибывших в Рим в праздничный день, он также привлек на зрелища
и, проведя их через арену, посадил во втором ряду над собой. Но даже и
в дни, свободные от зрелищ, он выставлял напоказ в разных местах все, что
привозилось в Рим невиданного и любопытного: например, носорога — в септе,
тигра — в театре, змею в пятьдесят локтей длиной — на комиции.
(5) Однажды в цирке во время обетных
игр он занемог и возглавлял процессию, лежа в носилках. В другой раз, когда
он открывал праздник при освящении театра Марцелла, у его консульского
кресла разошлись крепления и он упал навзничь. На играх, которые он давал
от имени внуков, среди зрителей вдруг началось смятение — показалось, что
рушится амфитеатр; тогда не в силах унять их и образумить, он сошел со
своего места и сам сел в той части амфитеатра, которая казалась особенно
опасной.
44. Среди зрителей, которые
ранее сидели беспорядочно и вели себя распущенно, он навел и установил
порядок. Поводом послужила обида одного сенатора, которому в Путеолах на
многолюдных зрелищах никто из сидящей толпы не захотел уступить места;
тогда и было постановлено сенатом, чтобы на всяких общественных зрелищах
первый ряд сидений всегда оставался свободным для сенаторов. Послам свободных
и союзных народов он запретил садиться в
орхестре, так как обнаружил, что среди них бывали и вольноотпущенники.
Солдат он отделил от граждан.
(2) Среди простого народа он отвел особые
места для людей женатых, отдельный клин — для несовершеннолетних, и соседний
— для их наставников, а на средних местах воспретил сидеть одетым в темные
плащи. Женщинам он даже на гладиаторские бои не дозволял смотреть иначе,
как с самых верхних мест, хотя по старому обычаю на этих зрелищах они садились
вместе с мужчинами.
(3) Только девственным весталкам он предоставил в театре
отдельное место напротив преторского кресла. С атлетических
же состязаний он удалил женщин совершенно: и когда на понтификальных
играх народ потребовал вывести пару кулачных бойцов, он отложил это
на утро следующего дня, сделав объявление, чтобы женщины не появлялись
в театре раньше пятого
часа.
45. Сам он смотрел на цирковые
зрелища из верхних комнат в домах своих друзей или вольноотпущенников,
а иногда — со священного
ложа, сидя вместе с женой и детьми. Часто он уходил с представлений
на несколько часов, иногда даже на целый день, испросив прощения и назначив
вместо себя распорядителя. Но когда он присутствовал, то ничем уже более
не занимался: то ли он хотел избежать нареканий, которым на его памяти
подвергался его отец Цезарь за то, что во время игр читал письма и бумаги
или писал на них ответы, то ли просто любил зрелища и наслаждался ими,
чего он никогда не скрывал и в чем не раз откровенно признавался.
(2) Поэтому
даже не на своих зрелищах и играх он раздавал от себя и венки, и много
дорогих подарков, поэтому и на всяком греческом состязании он непременно
награждал по заслугам каждого атлета. Но больше всего он любил смотреть
на кулачных бойцов, в особенности латинских: и не только на обученных и
признанных, которых он иногда даже стравливал с греками, но и на простых
горожан, которые в переулочках бились стена на стену, без порядка и правил.
(3) Одним словом, он не обошел вниманием никого из участников народных
зрелищ: атлетам он сохранил и умножил их привилегии,
гладиаторам воспретил биться без пощады, актеров
разрешил наказывать только в театре и во время игр, а не всегда и везде,
как это позволялось должностным лицам по старому закону.
(4) Тем не менее
и на состязаниях борцов, и на битвах гладиаторов он всегда соблюдал строжайший
порядок, а вольности актеров сурово пресекал: узнав, что Стефанион, актер римской
комедии, держит в услужении матрону, постриженную под мальчика, он
высек его в трех театрах и отправил в ссылку; пантомима Гиласа он по жалобе претора наказал плетью при всех в атрии своего дома, а Пилада выслал из Рима и Италии за то, что он со сцены оскорбительно показал
пальцем на зрителя, который его освистал.
46. Вот каким образом устроил
он город и городские дела. В Италии он умножил население, основав двадцать
восемь колоний. Он украсил их постройками, обогатил податями и даже отчасти
приравнял их по правам и значению к столице: именно, он установил, чтобы декурионы
каждой колонии участвовали в выборах столичных должностных лиц, присылая
свои голоса за печатями в Рим ко дню общих выборов. И чтобы у именитых
людей не уменьшалось влияние, а у простых — потомство, он всех, кого город
представлял ко всаднической службе, с готовностью к ней допускал, а всех,
кто мог похвастаться сыновьями или дочерями, он при своих разъездах по областям награждал тысячей сестерциев за каждого.
47. Из провинций он взял на
себя те, которые были значительнее и управлять которыми годичным наместникам
было трудно и небезопасно; остальные он отдал в управление проконсулам
по жребию. Впрочем, некоторые он в случае надобности обменивал, а при объездах
часто посещал и те и другие. Некоторые союзные
города, своеволием увлекаемые к гибели, он лишил свободы; другие города
он или поддержал в их долгах, или отстроил после землетрясения, или наградил латинским или римским гражданством за заслуги перед римским народом. Как кажется,
нет такой провинции, которую бы он не посетил, если не считать Африки и
Сардинии: он и туда готовился переправиться из Сицилии после победы над
Секстом Помпеем, но ему помешали сильные и непрерывные бури, а потом для
этого уже не представилось ни времени, ни повода.
48.Царства, которыми он овладел по праву войны, он почти все или вернул прежним их
властителям, или передал другим иноземцам. Союзных царей он связывал друг
с другом взаимным родством, с радостью устраивая и поощряя их брачные и
дружеские союзы. Он заботился о них, как о частях и членах единой державы,
приставлял опекунов к малолетним или слабоумным, пока они не подрастут
или не поправятся, а многих царских детей воспитывал и обучал вместе со
своими.
49. Из военных сил легионы
и вспомогательные войска он разместил по провинциям, один флот поставил
у Мизена, а другой — у Равенны, для обороны Верхнего и Нижнего морей. Остальные
отряды он отобрал отчасти для охраны столицы, отчасти — для своей собственной,
так как сопровождавшую его калагурританскую
стражу он распустил после победы над Антонием, а германскую — после
поражения Вара. Однако он никогда не держал в Риме более трех когорт, да
и то без укрепленного лагеря; остальные он обычно рассылал на зимние и
летние квартиры в ближние города.
(2) Всем воинам, где бы они ни служили,
он назначил единое жалование и наградные, определив для каждого чины и
сроки службы и пособие при отставке, чтобы после отставки ни возраст, ни
бедность не побуждали их к мятежам. Чтобы средства для жалования и наград
всегда были наготове, он учредил военную казну и обеспечил ее за счет новых
налогов.
Желая быстрее и легче получать вести
и сообщения о том, что происходит в каждой провинции, он сначала расположил
по военным дорогам через небольшие промежутки молодых людей, а потом расставил
и повозки, чтобы можно было в случае надобности лично расспросить тех гонцов,
которые доставляли донесения прямо с мест.
50. Подорожные, бумаги и письма
он первое время запечатывал изображением сфинкса, потом изображением Александра
Великого и, наконец — своим собственным, резьбы Диоскурида; им продолжали
в дальнейшем пользоваться и его преемники. В письмах он всегда точно помечал
время их написания, указывая час дня и даже ночи.
51. Милосердие его и гражданская
умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями. Не буду
перечислять, скольким и каким своим противникам он не только даровал прощение
и безопасность, но и допустил их к первым постам в государстве. Плебея
Юния Новата он наказал только денежной пеней, а другого, Кассия Патавина,
— только легким изгнанием, хотя первый распространял о нем злобное письмо
от имени молодого
Агриппы, а второй при всех заявлял на пиру, что полон желания и решимости
его заколоть.
(2) А однажды на следствии, когда Эмилию Элиану из Кордубы
в числе прочих провинностей едва ли не больше всего вменялись дурные отзывы
о Цезаре, он обернулся к обвинителю и сказал с притворным гневом: "Докажи
мне это, а уж я покажу Элиану, что и у меня есть язык: ведь я могу наговорить
о нем еще больше", — и более он ни тогда, ни потом не давал хода этому
делу.
(3) А когда Тиберий в письме жаловался ему на то же самое, но с большей
резкостью, он ответил ему так: "Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий,
и не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и
того, что никто не может нам сделать дурного".
52. Храмов в свою честь он
не дозволял возводить ни в какой провинции иначе, как с двойным
посвящением ему и Риму. В столице же он от этой почести отказывался
наотрез. Даже серебряные статуи, уже приготовленные в его честь, он все
перелил на монеты и из этих денег посвятил два золотых треножника Аполлону
Палатинскому. Диктаторскую власть народ предлагал ему неотступно, но он
на коленях, спустив с плеч тогу, обнажив грудь, умолял его от этого избавить.
53. Имени "государь"
он всегда страшился как оскорбления и позора. Когда при нем на зрелищах
мимический актер произнес со сцены:
О добрый, справедливый государь!—
и все, вскочив с мест, разразились
рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он движением и взглядом тотчас
унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям порицание
в суровом эдикте. После этого он даже собственных детей и внуков не допускал
ни в шутку, ни всерьез называть его господином, и даже между собой запретил
им пользоваться этим лестным обращением.
(2) Не случайно он старался вступать
и выступать из каждого города и городка только вечером или ночью, чтобы
никого не беспокоить приветствиями и напутствиями. Когда он бывал консулом,
то обычно передвигался пешком, когда не был консулом — в закрытых носилках.
К общим утренним приветствиям он допускал и простой народ, принимал от
него прошения с необычайной ласковостью: одному оробевшему просителю он
даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно грош слону.
(3)Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их местах,
к каждому обращаясь по имени, без
напоминания, даже уходя и прощаясь, он не заставлял их вставать с места.
Со многими он был знаком домами и не переставал бывать на семейных праздниках,
пока однажды в старости не утомился слишком сильно на чьей-то помолвке.
С сенатором Церринием Галлом он не был близок, но когда тот вдруг ослеп
и решил умереть от голоду, он посетил его и своими утешениями убедил не
лишать себя жизни.
54. Однажды в сенате во время
его речи кто-то сказал: "Не понимаю!", — а другой: "Я бы тебе возразил,
будь это возможно!" Не раз, возмущенный жестокими спорами сенаторов, он
покидал курию; ему кричали вслед: "Нельзя запрещать сенаторам рассуждать
о государственных делах!"
При пересмотре списков, когда сенаторы
выбирали друг друга, Антистий Лабеон подал голос за жившего в ссылке Марка
Лепида, давнего врага Августа, и на вопрос Августа, неужели не нашлось
никого достойнее, ответил: "У
каждого свое мнение". И все-таки за вольные или строптивые речи от
него никто не пострадал.
55. Даже подметные письма,
разбросанные в курии, его не смутили: он обстоятельно их опроверг и, не
разыскивая даже сочинителей, постановил только впредь привлекать к ответу
тех, кто распространяет под чужим именем порочащие кого-нибудь стихи или
письма.
56. В ответ на задевавшие
его дерзкие или злобные шутки он также издал эдикт; однако принимать меры
против вольных высказываний в
завещаниях он запретил.
Присутствуя на выборах должностных
лиц, он всякий раз обходил трибы со своими кандидатами и просил за них
по старинному обычаю. Он и сам подавал голос в своей трибе, как простой
гражданин. Выступая свидетелем в суде, он терпел допросы и возражения с
редким спокойствием.
(2) Он уменьшил ширину своего форума, не решаясь выселить
владельцев из соседних домов. Представляя вниманию народа своих сыновей,
он всякий раз прибавлял: "Если они того заслужат". Когда перед ними, еще
подростками, встал и разразился рукоплесканиями целый театр, он был этим
очень недоволен. Друзей своих он хотел видеть сильными и влиятельными в
государственных делах, но при тех же правах и в ответе перед теми же судебными
законами, что и прочие граждане.
(3) Когда его близкий друг Ноний
Аспренат был обвинен Кассием Севером в отравлении, он спросил в сенате,
как ему следует поступить: он боится, что, по общему мнению, если он вмешается,
то отнимет из-под власти законов подсудимого, а если не вмешается, то покинет
и обречет на осуждение друга. И с одобрения всех он несколько часов просидел
на свидетельских скамьях, но все время молчал, и не произнес даже обычной
в суде похвалы подсудимому.
(4) Присутствовал он и на процессах клиентов,
например, у некоего Скутария, солдата на сверхсрочной службе, обвиненного
в насилии. Только одного из подсудимых и только откровенными просьбами
спас он от осуждения, перед лицом судей умолив обвинителя отступиться:
это был Кастриций, от которого он узнал о заговоре Мурены.
57. Какой любовью пользовался
он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенатских постановлениях
я не говорю, так как их могут считать вынужденными или льстивыми. Всадники
римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения
каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали
в Курциево озеро
монетку за его здоровье, а на
новый год приносили ему подарки на Капитолий, даже если его не было
в Риме; на эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие
статуи богов — Аполлона Сандалиария, Юпитера Трагеда и других.
(2) На восстановление его палатинского
дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и
трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто сколько
мог; но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по
денарию из каждой. При возвращении из провинций его встречали не только
добрыми пожеланиями, но и пением песен. Следили даже за тем, чтобы в день
его въезда в город никогда не совершалось казней.
58. Имя "отца
отечества" было поднесено ему всем народом, внезапно и единодушно. Первыми
это сделали плебеи, отправив к нему посольство в Анций, а после его отказа
— приветствуя его в Риме при входе в театр огромной толпою в лавровых венках;
вслед за ними и сенат высказал свою волю, но не в декрете и не общим криком,
а в выступлении Валерия Мессалы. По общему поручению он сказал так: "Да
сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими
словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства:
ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя отцом отечества".
Август со слезами на глазах отвечал ему такими словами: привожу их в точности,
как и слова Мессалы: "Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу
я молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше
единодушие сопровождало меня до скончания жизни!"
59. Врачу Антонию Музе, исцелившему
его от смертельной болезни, сенаторы на свои деньги поставили статую возле
изваяния Эскулапа. А некоторые отцы семейства в завещаниях приказывали,
чтобы их наследники совершили на Капитолии обетные жертвы за то, что Август
их пережил, и чтобы перед жертвенными животными несли соответствующую надпись.
В Италии некоторые города день, когда
он впервые их посетил, сделали началом нового года. Многие провинции не
только воздвигали ему храмы и алтари, но и учреждали пятилетние
игры чуть ли не в каждом городке.
60. Цари, его друзья и союзники,
основывали каждый в своем царстве города под названием Цезарея, а все вместе,
сложившись, намеревались достроить и посвятить гению Августа храм
Юпитера Олимпийского в Афинах, заложенный еще в древности; и не раз
они покидали свои царства, чтобы повседневно сопровождать его не только
в Риме, но и в провинциях, без царских отличий, одетые в тоги, прислуживая
ему, как клиенты.
61. Изложив, таким образом,
каков был Август на военных и гражданских должностях и как вел он государственные
дела во всех концах земли в мирное и военное время, я перейду теперь к
его частной и семейной жизни и опишу, каков он был и что с ним было дома,
среди близких, с юных лет его и до последнего дня.
(2) Мать потерял он в первое свое
консульство, сестру Октавию — на
пятьдесят четвертом году. К обеим он и при жизни выказывал высокое
почтение, и после смерти воздал им величайшие почести.
62. Помолвлен он был еще в
юности с дочерью Публия Сервилия Исаврика. Однако после первого примирения
с Антонием, когда их воины потребовали, чтобы оба полководца вступили в
родственную связь, он взял в жены Клавдию, падчерицу Антония, дочь Фульвии
от Публия Клодия, хотя она едва достигла брачного возраста; но поссорившись
со своей тещей Фульвией, он, не тронув жены, отпустил ее девственницей.
(2) Вскоре он женился на Скрибонии,
которая уже была замужем за двумя консулярами и от одного имела детей;
но и с нею он развелся, "устав от ее дурного нрава", как он сам пишет.
После этого он тотчас вступил в брак с Ливией Друзилллой, которую беременной
отнял у ее мужа Тиберия Нерона; и ее он, как никого, любил и почитал до
самой смерти.
63. От Скрибонии у него родилась
дочь Юлия, от Ливии он детей не имел, хотя больше всего мечтал об этом;
зачатый ею младенец родился преждевременно. Юлию он выдал сперва за Марцелла,
сына своей сестры, когда тот едва вышел из детского
возраста; после его смерти — за Марка Агриппу, уговорив сестру уступить
ему зятя, так как Агриппа уже был женат на одной из сестер Марцелла и имел
от нее детей;
(2) а когда и Агриппа умер, он долго искал для дочери мужа
даже среди всаднического сословия и наконец выбрал ей супругом своего пасынка
Тиберия, заставив его развестись с женою, беременной уже вторым ребенком.
Марк Антоний пишет, что сперва Юлия была обручена с его сыном Антонием,
а потом — с гетским царем Котизоном,
и тогда же сам Август за это просил себе в жены царскую дочь.
64. Внуков он имел от Агриппы
троих — Гая, Луция и Агриппу; внучек — двоих, Юлию и Агриппину. Юлию он
выдал за Луция Павла, сына цензора, Агриппину — за Германика, внука своей
сестры. Гая и Луция он усыновил, купив их у Агриппы по древнему
обычаю; их он с детства приблизил к государственным делам и посылал
в провинции и к войскам как назначенных консулов.
(2) Дочь и внучек он воспитывал так, что они умели даже прясть
шерсть; он запрещал им все, чего нельзя было сказать или сделать открыто,
записав в домашний дневник; и он так оберегал их от встреч с посторонними,
что Луция Виниция, юношу знатного и достойного, он письменно упрекнул в
нескромности за то, что в Байях он подошел поприветствовать его дочь.
(3) Внуков он обычно сам обучал и читать, и плавать,
и другим начальным знаниям, в особенности стараясь, чтобы они перенимали
его почерк. Когда он обедал, они всегда сидели при нем на нижнем
ложе, а когда он путешествовал, они ехали впереди в повозке или скакали
по сторонам.
65. Но среди этих радостей
и надежд на процветание и добронравие потомства счастье вдруг его покинуло.
Обеих Юлий, дочь и внучку, запятнанных всеми пороками, ему пришлось сослать.
Гая и Луция он потерял одного за другим через восемнадцать месяцев — Гай
скончался в Ликии, Луций — в Массилии. Он усыновил на форуме перед собранием
курий своего третьего внука Агриппу и пасынка Тиберия, но от Агриппы
за его низкий и жестокий нрав он вскоре отрекся и сослал его в Соррент.
(2) Смерть близких была ему не так
тяжела, как их позор. Участь Гая и Луция не надломила его; но о дочери
он доложил в сенате лишь заочно, в послании, зачитанном квестором, и после
этого долго, терзаясь стыдом, сторонился людей и подумывал даже, не
казнить ли ее. По крайней мере, когда около этого времени повесилась
одна из ее сообщниц, вольноотпущенница Феба, он сказал, что лучше бы ему
быть отцом Фебы.
(3) Сосланной Юлии он запретил давать вино и предоставлять
малейшие удобства; он не подпускал к ней ни раба, ни свободного без своего
ведома и всегда в точности узнавал, какого тот возраста, роста, вида и
даже какие у него телесные приметы или шрамы. Только пять лет спустя он
перевел ее с острова на материк и немного смягчил условия ссылки; но о
том, чтобы совсем ее простить, бесполезно было его умолять. В ответ на
частые и настойчивые просьбы римского народа он только пожелал всему собранию
таких же жен и дочерей.
(4) Ребенка, родившегося у младшей Юлии после ее
осуждения, он не захотел ни признавать, ни воспитывать. Агриппу, который
не становился мягче и с каждым днем все более терял рассудок, он перевез
на остров и, сверх того, заключил под стражу; особым сенатским постановлением
он приказал держать его там пожизненно. А на всякое упоминание о нем или
двух Юлиях он только восклицал со стоном:
Лучше
бы мне и безбрачному жить и бездетному сгинуть!
и называл их не иначе, как тремя
своими болячками и язвами.
|
